Оригинал сделан лучше.

Пирр на весь мирр

На прошлой неделе завершился новый эпизод из сериала под названием «Съезд Союза Кинематографистов». По-хорошему, никакого интереса этот сериал у внешней публики вызывать не должен. Время творческих союзов – в прежнем виде – неуклонно истекает; они обречены когда-нибудь преобразоваться в деятельные профсоюзы, внутри которых будут вольно складываться группы стилистических единомышленников. И распадаться – тоже вольно. Чтобы вновь сходиться в группировки. Сохраняя полную незыблемость имущества, которое не зависит от взглядов художника и его симпатий с антипатиями. Если бы не это «когда-нибудь», можно было бы сказать киношным людям: вы разберитесь как-нибудь внутри себя, и сообщите нам о результатах в пресс-релизе.

Но, во-первых, так сказать нельзя; «когда-нибудь» пока не наступило. Во-вторых, по-хорошему уже не получилось. Получилось очень по-плохому.



Вне зависимости от того, кто прав, кто виноват в союзном споре, само зрелище происходившего в Гостином дворе зачастую было тошнотворно. По центру кадра – обезумевший от властолюбия болярин, умеющий при этом ловко управляться с дворней, отлично знающий, как пробудить агрессию, как натравить толпу на своего врага. На заднем плане – озлобленные, но послушные холопы. Всерьез, на всю страну звучат слова «преступники», «раскольники», «воры», чуть ли не «наймиты» – из уст людей, которые по роду деятельности должны понимать всю силу этих слов. И знать о том, что зло и мстительность, сконцентрированные в зале, имеют почти мистическое свойство распространяться далеко за его пределы. Разумеется, тут были многочисленные исключения из общего правила; я - про картину в целом

Все это не было похоже на съезд киношников. Все это было похоже то ли на светскую пародию собора, собравшегося отлучать ересиархов. То ли на ослабленную инсценировку съезда победителей. То ли на проекцию партийного собрания в Лужниках; правда, любимый герой Михалкова с тех пор осознанно понизил градус политической риторики, отказался от раскручивания тоталитарного маховика и даже разрешил опять шакалить по посольствам. А Никита Сергеевич – нет, не понизил и не отказался. Любой его враг заранее подозревается в том, что хочет установить «североатлантическую диктатуру». Сначала в рамках одного союза. А потом и в масштабах страны.

Но даже это можно было бы, в конце концов, списать на страсти. И не рассматривать как проявление тенденции, выходящей за рамки киноиндустрии. Если бы не предыстория.

Когда-то Пятый съезд кинематографистов открыл новую страницу в российской истории. Отказавшись от заготовленного и согласованного с ЦК КПСС списка начальников, тот съезд начал вольное, нецензурированное обсуждение собственных проблем – и проблем политических. Нельзя сказать, что Пятый съезд был беззлобным и ангельски-правым. С одной стороны, реакционных оппонентов там тоже прессовали со страшной силой. С другой, именно после Пятого съезда проявилась родовая болезнь российских демократов: хорошие честные люди не могут управлять большим хозяйством, не умеют подчинить свои амбиции общей задаче и разваливают все, что можно и чего нельзя. Но совершенно точно, что этот съезд никто не режиссировал, не натравливал толпу на неугодных; если злоба и была, то потому что накипело, а не потому что барин приказал: ату! В этой вольнице и заключался шанс, что когда-нибудь, пройдя мучительным путем свободы, мы научимся и слушать оппонента, и управлять, и подчиняться воле компромисса. Не только и не столько в творческих союзах. Но и в стране.

За киношным съездом последовали писательские – в Эстонии, где впервые публично потребовали отменить цензуру, в Москве (тут, впрочем, победила литературная бюрократия). Стали рушиться заслоны политические; появилась надежда на мирный исход из коммунистического тупика.

Никита Михалков на Пятом съезде тоже выступал. Под свист и массовое захлопывание; умонастроение большинства было тогда противоположным нынешнему. По смыслу речь была сомнительной, но в мужестве Никите Сергеевичу не откажешь. Он пошел наперерез общему мнению, защитил Бондарчука и старую советскую гвардию; не побоялся оказаться ретроградом в эпоху торжествующего прогрессизма. Получил за это свою долю неприязни, и затаился на двадцатилетие, чтобы отомстить, когда настанет час.

С точки зрения человеческой, биографической все, что мы увидели на теперешнем съезде в Гостином дворе, есть выплеск застарелой личной обиды. Перегнившей, разложившейся, ядовитой. Использовав эффект толпы (режиссерский опыт помогает), Михалков развернул ситуацию на себя. Он посчитался с теми, кто ему свистел и дерзко хлопал двадцать лет назад. С одними тем, что отлучил их от правления. С другими тем, что исключил их из союза. А с третьими он посчитался самым страшным, самым жестоким образом. Тем, что заставил умолять его остаться. И аплодировать тому, что в Союз наконец-то согласился вступить сын поруганного ими же Бондарчука.

Но с точки зрения общественной истории это все не просто отыгрыш давнишней ситуации. Это самый обычный реванш. Как будто бы на страшной скорости кино прокрутили обратно, от титров к заставке. Не было Пятого съезда. За окном восемьдесят шестой год, улучшенная версия. Мы имеем часть свобод, о которых когда-то мечтали. Имеем относительно дееспособную экономику. Механическую многопартийность. Свободу перемещения по миру. И даже фильмы, которые, подобно работе Павла Бардина «Россия 88», напрямую гасятся с самого верху, получают все-таки прокатное удостоверение. Чтобы пройти незамеченными, по клубам. Однако – пройти. И одновременно мы имеем реставрацию тех институтов, которые радостно пытались отменить. Аукаемся именами, которые хотели позабыть. Видим полноценную реставрацию цензуры. Возвращение во внесудебную эпоху. Утрату вкуса к демократическому самоопределению.

Конечно, в этом странно было бы винить Никиту Михалкова и возглавляемый им союз. Он не виновник, он всего лишь символ. Символ царящих нравов. Побеждающих ориентиров. И той цены, которую приходится платить за право реванша. Что в кино, что в обычной жизни, что в политике. Союз киношников морально потерял до четверти своего состава; надеемся, что юридически разрыв не будет оформлен. Казалось бы, что четверть; главное, с кем большинство. Но в составе этой четверти – люди масштаба Гарри Бардина, Марлена Хуциева, Рустама Ибрагимбекова, Даниила Дондурея, Виталия Манского, Алексея Германа-старшего. Это то самое меньшинство, без которого российское кино не существует. Так что это пиррова победа.

Мораль выводить не будем. Кажется, она очевидна.

Вот ещё вменяемая рецензия на "Бульбу"

По сути мы имеем в романе Гоголя некий парафраз шекспировской трагедии «Ромео и Джульеттта», где возлюбленные гибнут в результате вражды родов. Помещена романная ситуация в рыцарскую среду, что постоянно подчеркивается Гоголем. Любовь является в средневековую Русь на фоне определенного отношения к женщине «козацких рыцарей». Жена Тараса «миг только жила любовью, только в первую горячку юности, — и уже суровый прельститель ее покидал для сабли, для товарищей, для бражничества. Она видела мужа в год два-три дня, а потом несколько лет о нем не бывало слуху. Да и когда виделась с ним, когда они жили вместе, что за жизнь ее была? Она терпела оскорбления, даже побои, она видела из милости оказываемые ласки, она была какое-то странное существо в этом сборище безженных рыцарей, на которых разгульное Запорожье набрасывало суровый колорит свой. Молодость без наслаждения мелькнула перед нею, и ее прекрасные свежие щеки и перси без лобзаний отцвели и покрылись преждевременными морщинами». Таково отношения к женственности и к материнству. Более того, если б не пришло в голову Тарасу отобрать Остапа и Андрия от материнской ласки и придумать какую-нибудь войну, чтоб уподобить себе своих сыновей, дети остались бы живы. Он не только своей рукой убивает Андрия, но, по сути дела, ведет к гибели и Остапа, втравив его в грабительски-религиозный поход....
По сравнению со своим односмысленным братом Остапом «меньшой брат его, Андрий, имел чувства несколько живее и как-то более развитые». Именно он и оказался способен к любви. И еще в бурсе влюбился в прекрасную полячку, дочь воеводы. Гоголь дает удивительное описание будущей героини: «Красавица была ветрена, как полячка, но глаза ее, чудесные, пронзительно-ясные, бросали взгляд долгий, как постоянство». Постоянство обоих влюбленных выдержало жесточайшее испытание войной.
Итак, козаки напали на город Дубно, в котором по слухам, дошедшим до запорожцев, «было много казны и богатых обывателей» обложен козаками, не умевших, как пишет Гоголь, брать городов, а потому решивших просто уморить сопротивлявшихся голодом, не щадя никого, поскольку в «отчаянном сопротивлении» даже «женщины тоже решились участвовать, — и на головы запорожцам полетели камни, бочки, горшки, горячий вар и, наконец, мешки песку, слепившие им очи». Отступив, устами кошевого козаки принимают жестокое решение: «Пусть их все передохнут, собаки, с голоду». И тут к Андрию, как мы помним, является татарка — служанка влюбленной и любимой им панночки. Узнав, что любимая женщина умирает с голоду, Андрий решается на невероятный шаг: он собирает припасы и несет их тайком из козацкого лагеря, чтоб спасти свою избранницу. С помощью татарки он проникает в город, невольно останавливается «при виде католического монаха, возбуждавшего такое ненавистное презрение в козаках, поступавших с ними бесчеловечней чем с жидами»....Но, движимый любовью, Андрий оказывается сейчас выше конфессиональных разногласий. Миновав монаха, он идет по улицам и видит страшные картины умирающих с голоду ни в чем не повинных обывателей.....Андрий, как и Ромео, в ответ отрекается от самого себя и от своего рода.
После истинно гомеровского описания битвы Козаков и ляхов (парафраз «Илиады», где равными красками описаны и троянцы, и греки, их обоюдное мужество и мелкое тщеславие, проявлявшееся в каждом войске), патетической речи Тараса с превознесением русской души, русской мужественности, русского товарищества, которое выше, чем в любой земле, утверждается, что племенные (впоследствии в гражданскую войну — классовые) чувства выше любого семейного родства, выше любви отца и детей, тем более любви — мужчины и женщины: «Нет уз святее товарищества!» Во имя этой спаянности войска, шайки, братовщины можно жертвовать любимой (Стенька Разин и персидская княжна), матерью, отцом, сыном. Тарас встречает Андрия. И у мужественного Андрия, перед этим громивших Козаков, бежавших от него врассыпную, рука на отца не поднимается: «Покорно, как ребенок слез он с коня и остановился ни жив, ни мертв перед Тарасом». И этого ребенка, а не воина убивает отец, принося как жертву богу войны: «Стой и не шевелись! Я тебя породил, я тебя и убью!» Иного слова как сыноубийца не находит Гоголь для Тараса: «Остановился сыноубийца и глядел долго на бездыханный труп».

Затем погибает в страшных пытках старший его сын Остап, втянутый отцом в распрю с польскими соседями. И уж тут Тарас разворачивается во всю свою мощь, называя массовые гекатомбы из трупов мирных жителей «поминками по Остапу». Как же он их справлял? Гоголь рисует своего рода пугачевщину средневековья: «Тарас гулял по всей Польше с своим полком, выжег восемнадцать местечек, близ сорока костелов и уже доходил до Кракова. Много избил он всякой шляхты, разграбил богатейшие и лучшие замки. <...> "Ничего не жалейте!" — повторял только Тарас». И вот отношение Козаков к женщинам: «Не уважили козаки чернобровых панянок, белогрудых светлоликих девиц; у самых алтарей не могли спастись они: зажигал их Тарас вместе с алтарями. Не одни белоснежные руки поднимались из огнистого пламени к небесам, сопровождаемые жалкими криками, от которых подвигнулась бы самая сырая земля и стеновая трава поникла бы от жалости к долу Но не внимали ничему жестокие козаки и, поднимая копьями с улиц младенцев их, кидали к ним же в пламя»

Просто в фильме-то всё видимо по другому показано?Это к вопросу как читать Гоголя.

Я так понял Марлен Ацибашович хочет у Нкиты Сргееича собственность СК перехватить. А нам-то что за дело?

Понял неправильно. Садись, два. Дома перечитаешь ещё раз.

Понял неправильно. Садись, два. Дома перечитаешь ещё раз.

А чего он хочет? Просто славы председателя?

Читай ещё раз

Не похоже, СВГ.
А ещё не похож он маразматика, каким пытался выставить его Михалков.

Статья о "Бульбе" в NY Times.

Больше всего мне вот эт понравилось:
" “We should join Russia,” he said. “We’re closer to them than we are to the Amerikozy,” a mildly derogatory term for Americans."